ЖУРНАЛ «КАЗАКИ»

Казак –

всегда казак!

Николай
Культяпов

Как же быстро летит время, а с ним пролетает насыщенная событиями жизнь. Еще недавно я был мальчишкой, когда с интересом слушал рассказы своего боевого деда Григория Кондратюка о войне, а теперь, приняв от него семейную эстафету, как-то незаметно и сам стал дедом. Нет уже в живых моего дедушки Гриши, но остался его обобщенный героический образ, насыщенный множеством характерных особенностей и индивидуальных черт. Память нет-нет да и напомнит о нем то светлыми лучиками, то острыми осколками из его нелегкой жизни –чтобы никогда не забывали о нем и том тяжелом времени, которое выпало на его долю.

Вот и теперь я представляю его в форме с наградами и в который уже раз слушаю неторопливое повествование, и начало оно всегда берет с богатой истории казачьего рода Кондратюков.

Кем только не пришлось быть нашим далеким предкам, чем только они не занимались… В числе других запорожских казаков входили в реестровое казачество, а значит были приняты на государственную военную службу для организации обороны южных границ государства и выполнения полицейских функций в Речи Посполитой. Затем настали другие времена: окончательно реестровое казачество отменила Екатерина II. Пришло осесть и крестьянствовать, очень часто приходилось бедствовать и сносить издевательства местных хозяев. Но выстояли в те нелегкие годины и род продолжился. Его дед воевал в Первую мировую, отец –в Гражданскую, оттуда и повелось: если какая буза и Отечество в опасности, то мы, Кондратюки, в числе первых шашку в руки –и на коня. А в 1941-м дед Григорий сам ушел добровольцем –настала и его пора проявить себя в боях за Россию-матушку. Как он рассказывал, накануне пришел в церковь и сообщил, что завтра с утра уезжает в район, а оттуда сразу на фронт. Куда военкомат пошлет –пока неизвестно, но биться он будет достойно. Батюшка взглянул как-то озабоченно –видно, заранее предвидел, что хлебнуть ему придется за троих,–затем трижды перекрестил и молвил: на этот раз не басом, а как-то просто и душевно:

– Иди, казак, с Богом. Сатанинские силы напали на нашу страну: беду и кровь они несут. Взглянув на икону Христа, он добавил: –С ним тебе легче будет бить супостатов. Он будет помогать тебе и не раз спасет от смерти. Трудно будет –сразу обращайся к нему с молитвой… И о героическом роде своем никогда не забывай, казак.

Григорий не просто пообещал, а твердо заверил батюшку. С собой на войну прихватил старую папаху и семейную шашку –они всякого повидали на своем ратном веку,–рассчитывая, что обязательно попадет в кавалерию. Но вместо резвого коня ему выдали пулемет и обучили стрельбе. Вот и пришлось всю войну таскать его на своих казачьих плечах. Поначалу ему доставалось от командиров за нарушение формы одежды, так как он перед боем вместо пилотки или шапки надевал свою папаху с красной лентой наискосок.

– Это что еще за Чапай у нас объявился? –ворчали и строго выговаривали ему командиры всех рангов, когда впервые замечали такие перемены.

– Это мой талисман и оберег от ранений и смерти,–отшучивался он.

А во время боя шашка тоже всегда была рядом и своим присутствием придавала ему силы и уверенности, правда, не заменяла быстро кончающиеся патроны, когда он вел прицельный огонь по наступающему врагу. Поскольку воевал он исправно, то ему прощалось это чудачество, однако в строю категорически запрещалось красоваться в папахе и с неуставным оружием: «У нас не партизанский отряд, а регулярная Красная армия!» Он смиренно соглашался, а сам повторял про себя молитвы и был уверен, что все будет хорошо.

Что касается шашки, то она лишь однажды выручила его: внезапно объявившиеся на передовой фрицы оказались так близко, что пришлось пулеметчику Кондратюку мгновенно стать пешим казаком и от души рубануть два раза –больше не потребовалось. Результат –два окровавленных трупа. Сноровка и точность не раз выручали, а он после каждого боя мысленно благодарил Господа Бога –нательный крестик всегда напоминал о нем –за очередную победу и за то, что остался жив в этом кромешном аду, где вокруг тебя огромные воронки, обгоревшие танки, искалеченные и скорченные трупы, окровавленные раненые… В эти минуты он испытывал двоякое чувство: с одной стороны –кругом злопыхающая смерть, гарь и призывные стоны о помощи, а с другой –ты и на этот раз живой и невредимый. Перешагнув еще один рубеж, с радостью перевернув еще одну страшную страницу затянувшейся войны, он продолжал идти вперед. Но о своей личной мечте никогда не забывал, потому и замучил своих командиров назойливыми просьбами: когда же его, потомственного боевого казака, переведут в кавалерию, где он проявит свою верховую сноровку и будет более полезен Красной армии. После очередного удачного боя он с юношеским волнением спросил у новоиспеченного командира взвода, вернувшегося из штаба:

– Ну что, доложил? И как?

– Доложил,–траурным тоном признался тот и уставился в непроглядную даль.–Командир роты так и сказал: «Где я ему найду коня? Рожу? Так я еще не научился. Да и что он будет делать один? Мне что, из-за него целый кавалерийский полк формировать? –Потом вздохнул и добавил: –Хотя в распутицу он пригодился бы: конница везде проскочит и может ударить фрицев с тыла. Так что придется твоему казаку потерпеть, а пока пусть строчит, да так, чтобы меньше другим доставалось».

Вот он и терпел, терпеливо ожидая своего счастливого часа. А солдаты-острословы над ним беззлобно посмеивались: «Гриша, да разве можно тебе с таким ростом давать лошадь –твои ноги будут по земле волочиться. И где ты прикажешь найти такую кобылу-великаншу, чтобы вынесла тебя и твой увесистый пулемет? Она же сдохнет после первой атаки».

– Ничего, братки, ради победы она все выдержит –она же будет нашей, русской породы! –добродушно отшучивался он.

Военное время продолжало накручивать лихие обороты, а исход самой войны уже казался необратимым. Тягучий сорок четвертый год, словно предчувствуя приближение победного конца, вдруг засуетился и торопливо с боями ушел в историю, оставив на теле безумной войны не только четкие зарубки о фронтовых датах, но и миллионы кровавых следов, тяжелейших ран и незабываемой скорби.

Бои уже велись на территории ощетинившейся Германии, напоминавшей спущенную с поводка немецкую овчарку. Поэтому советские войска, приближавшиеся с каждым днем и километром к долгожданной победе, испытывали более ожесточенное сопротивление.

В январе сорок пятого года передовая рота автоматчиков, в которой служил младший сержант Кондратюк, вышла к Одеру. Зима нашим солдатам казалась чересчур теплой, однако это благоприятствование погоды одновременно и настораживало, поэтому каждый невольно ощущал скрытую, притаившуюся опасность. Смерть поджидала и выглядывала отовсюду: из-за любого угла, из окопа, окна, чердака…

Опытный Григорий Кондратюк кожей чувствовал ее. Одного он не знал: кому она угрожает –ему лично или кому-то из его боевых товарищей? А может, всем сразу? И тогда он призывал на помощь Всевышнего и своего ангела-хранителя. «Сколько раз они спасали мне жизнь, помогите и на этот раз. А также моим товарищам по оружию: неважно, верят они в Бога или нет. Главное, что они бьются за правое дело». Ростом создатель Григория не обидел: сто девяносто –мишень для пуль и снарядов приметная. Да и силушки ему было не занимать. К тому же почти всю войну тренироваться пришлось с ручным пулеметом Дегтярева –а он ни много ни мало почти десять килограммов весит!

Командиры и солдаты любили его: за смелость, решительность и надежность в бою, за душевность и искреннюю доброту в минуты затишья. По характеру он отличался твердостью духа, стойкостью и справедливостью: правду-матку рубил сплеча, независимо от званий и должностей. Все знали, что он за годы войны прошел все: и смертельный огонь, и ледяную воду, правда, медные трубы, видимо, кому-то другому достались. Но держался достойно и мужественно: даже в самые трудные минуты никогда свою злость не вымещал на других, хотя для этого порой и были серьезные основания. При этом он как-то внешне незаметно, не выпячиваясь, без лишних слов проявлял верность воинскому долгу и… Богу –об этом мало кто догадывался, да и вряд ли кто-то осудил бы его за это: даже командир или политработник –на передовой, когда вопрос стоит о жизни и смерти, даже им не до этого. Да и сам Григорий не давал повода для лишних разговоров, выражения откровенного непонимания и возможных упреков, поэтому-то никто никогда не видел, чтобы он молился. Не дай бог, чтобы кто-то подумал, что он таким образом выражает свою слабость или трусость –ведь он же потомственный казак! Хотя лично для него это была не слабость и тем более не трусость, а, наоборот, обретение силы. Принародно демонстрировать свою причастность к православной вере –иной и быть не могло в его роду –он не собирался. Этого просто не требовалось, так как Бог всегда жил в нем и в любой момент мог прийти на помощь.

Внешне Григорий казался неразговорчивым и даже немного замкнутым –не в пример словоохотливым весельчакам-острякам и никогда не унывающим гармонистам –были в роте и такие,–но если к нему обращались, то всегда находили поддержку и дельный совет: как-никак за плечами Кондратюка три с половиной года войны, плен и штрафбат… А это –целая жизнь!.. где каждый день, час, минута, мгновение граничат со смертью. Во время артобстрела или боя на передовой –совсем другой отсчет времени.

– Вы, братцы, не лезьте на рожон. Пуля-то –она ведь дура и не разбирает, молодой ты или старый, женатый или холостой, командир или рядовой… Это я вам как пулеметчик со стажем говорю,–неторопливо предупреждал он совсем юных новобранцев, разглаживая свои густые усы.

– А чего нам бояться, если ты своим «дегтярем» так косишь фрицев, что не даешь им приблизиться к нашим окопам? –шутили уже нюхнувшие пороха солдаты. Им вторили новички, которые с чужих слов уже были наслышаны о его подвигах: –Говорят, за тобой как за каменной или бронированной стеной. Это обнадеживает.

– Да уж, ребята, пулеметчики –это вам не снайперы, которые ведут счет своим жертвам. Наше дело без умолку строчить, а сколько их полегло навечно, сколько ранено –некогда считать. Вот взять, к примеру, меня: сколько этих фашистов положил –одному Богу известно, хотя он тоже не счетовод. Огромное ему солдатское спасибо за то, что не забывает меня: в трудные минуты придает силы и бодрость, а после удачных боев благодарность объявляет. Воюю-то я за правое дело, за жизнь и счастье на земле! Выходит, мы с ним верные соратники, и война у нас одна… со всякой нечистью.

– Григорий,–обращались другие,–лучше поделись опытом, как ты умудрился пройти всю войну… и тебя ни разу серьезно не зацепило?!

Младший сержант хитро улыбался, потирая длинными сухими пальцами края своих ухоженных усов.

– Так я об этот и толкую, о своем надежном соратнике и напарнике, который всегда во мне. С ним мне ничего не страшно.

– Ты приземлись на землю и не так мудрено –нам комсомольцам не понять.

– Ладно, тогда слушайте не возвышенную, а обыденную окопную речь бывалого солдата. Сначала просто везло, порой помогала смекалка, иной раз обыкновенное чутье на опасность… А потом пришел опыт –он же только со временем накапливается. Представляете, у меня шесть вторых номеров убило, а я, как видите, живой… Надолго ли? Одному ему известно,–он указал на усыпанное звездами небо.–Вон сколько там душ героев!

На фронте лучше не загадывать, так как в любое время свыше может последовать приказ и поставлена срочная, почти невыполнимая задача. И конец временному затишью, теперь только вперед, навстречу смертельной опасности. Ранним туманным утром разведчики первыми форсировали коварный Одер, и завязался неравный бой. Поддержали минометчики, которые открыли по вражеским позициям беглый огонь. И в этом кромешном от разрывов грохоте и несмолкаемой автоматной и пулеметной трескотне пехота сорвалась с места и второй живой волной бросилась в ледяную воду. К счастью, в этом месте пугающий чернотой Одер был нешироким. А глубину никто не мерил: разве что только безмолвные трупы. Переполненные плоты казались мучительно медлительными и непослушными. Противоположный берег был гористым, поэтому на советских пехотинцев, словно с замерзшего от злобы неба Германии, обрушился беспощадный град, только не ледяной, а свинцовый, горячий! Оказавшиеся во власти судьбы-злодейки солдаты невольно сгорбились и притихли, а Кондратюк поторапливал тех, которые на веслах:

– Ребята, быстрее, быстрее!..

А бушевавшая душа его в это время просила и умоляла: «Господи, спаси и помоги! Пусть беда минует наш плот».

Как же ему не терпелось пустить в ход свой пулемет –когда тот молчал, все напряженное тело и каждая клетка чувствовали себя неподвижной мишенью, и от этого неприятного ощущения в его неспокойной груди что-то переворачивалось и выворачивалось наизнанку. Смахнул со лба пот, Григорий отчетливо услышал, как сердце громко колотится от злости и бессилия хоть что-то изменить, ускорить.

«Заждался, дружище,–обратился он к притаившемуся с некой выжидательной горячностью пулемету.–Ничего, брат, и тебе дадим слово: только бей не в бровь, а в глаз. Погоди, сейчас и ты выскажешься во всю свою боевую мощь и отомстишь за моих товарищей».

Чем ближе они подходили к берегу, напоминавшему неприступную скалу-крепость, тем плотнее оттуда сыпал смертельный град. От частых пуль и оглушительных снарядов казалось, что вода не только бурлит и пузырится, а, как в раскаленном котле, кипит.

Сильное течение унесло плот метров на пятьдесят. Кондратюк первым сиганул с него и побежал по связанным бревнам. Подгоняла одна мысль: «Как бы не угодить в воду и не утопить пулемет… Он и меня может на дно утянуть».

С криками «Ура-а-а!» он мчался во весь рост. Мокрые бревна оказались скользкими, а он, презирая страх, расчетливо прыгал с одного на другой, увлекая за собой других автоматчиков. Оказавшись на земле, пехотинцы сразу обрели уверенность и прицельным огнем дали решительный отпор засевшим на горе немцам. Когда штурмом взяли ее, выяснилось, что основные силы фашистов отступили. Тех, кто отчаянно прикрывал их бегство, быстро уничтожили и только тогда вздохнули с облегчением.

И наступила притаившаяся тишина, служившая блаженной временной отдушиной. Сначала Кондратюку показалось, что он контужен или оглох. Тряхнул головой и взглянул вниз: теперь сложилось обманчивое мнение, что эта горка вовсе не такая уж и высокая, не такая и неприступная. Новые подразделения безбоязненно форсировали усмирившую свой бешеный гнев и ярость реку. «Повезло им –без потерь. Первым всегда труднее,–подумал он, окидывая печальным взором застывшие на берегу тела.–А сколько утонуло!»

А совсем рядом пролегала железная дорога. Пока сотни солдат расположились по обе стороны ровной магистрали и приводили себя в порядок, бойкий командир роты автоматчиков обходил занятую позицию.

– Молодцы! Благодарю за службу! –бодро выкрикивал он, радушно пожимая руки подчиненным. –Надо зацепиться. Немцы попытаются выбить нас отсюда, а мы должны стоять насмерть и выстоять.

– Не. Купаться в ледяной воде не хочу,–сразу возразил младший сержант Кондратюк.

– Всем окопаться, проверить оружие, боеприпасы. А ты, Григорий, за мной.

Они прошли метров тридцать.

– Вот здесь и укрепляйся,–последовал приказ.

Неотступно следовавший за ними второй номер расчета Олег Гольцов, девятнадцатилетний деревенский парнишка с Орловской области, тут же приготовил саперную лопату, но Кондратюк грозно зыркнул на него –одного взгляда оказалось достаточно, чтобы тот пожалел о своей поспешности и виновато захлопал белесыми ресницами.

– Не. Тут очень неудачное место. А вон там впереди, у бугорка с кустиком, самое то! Не хотите убедиться? –предложил опытный пулеметчик.

– Не слишком далеко? Ну пойдем, посмотрим твою позицию,–согласился капитан, продолжая колебаться.

Только сделали шагов сорок, тишину нарушил нарастающий свист снаряда –все трое, как по команде, бросились на землю. Раздался оглушительный взрыв –земля с болью дрогнула, потом от удаляющегося эха еще раз словно содрогнулась и снова затаилась в ожидании следующей раны в виде воронки. Ждать пришлось недолго –с немецкой стороны прилетели новые нежелательные «подарки». После третьего разрыва бойцы подняли головы и поразились: снаряды угодили как раз в то место, где всего несколько секунд назад находились капитан и пулеметный расчет. Как завороженные, солдаты помчались туда –три внушительные воронки расположились рядом.

– Вот они, наши могилы.–Капитан снял шапку и протер на лбу холодный пот.–Ну, Григорий, ты и впрямь счастливчик! Нутром чувствуешь смерть! А она всюду летает и подстерегает.

– Кажется, фрицы перестарались: для смерти нам и одного снаряда достаточно. Такую воронку не только на троих –на братскую могилу с лихвой хватило бы, –с серьезным видом заметил Кондратюк. –А тут целых три! Оголец, а ты чего рот разинул? А ну марш за работу.

Тот послушно убежал на выбранную точку, а капитан обратился к казаку-пулеметчику:

– Выходит, ты мне жизнь спас. Никогда не забуду,–он тепло обнял подчиненного и подмигнул.

Только капитан удалился, улыбающиеся солдаты обступили удачливого Кондратюка.

– Ну ты и везунчик! В рубашке родился. Как чувствовал, что сейчас прилетит и рванет… –наперебой высказывались они.

Однако на войне как на войне: перекуры короткие. Гул самолетов услышали издалека. Два «мессершмитта» приближались к открытой с воздуха позиции, только что занятой русскими. Как грозовые тучи, они надвигались устрашающе: нагло и низко. Солдаты –врассыпную и залегли, напоминая с высоты зеленовато-коричневые точки. Зычный неприятный гул нарастал с каждой секундой –он давил на уши и на нервную систему, так как привыкнуть к нему и воспринимать спокойно просто невозможно. Вспомнив о Боге-спасителе, Кондратюк не выдержал и приподнял голову: кругом сгорбленные спины и распластавшиеся фигуры.

Вражеские самолеты, как тени смерти, приближались, их пулеметы не унимались и косили сросшиеся с землей тела. Стать еще одной жертвой Григорию не хотелось, он вскочил –его бунтарская душа воспротивилась и не желала быть пассивной мишенью для немецких пуль, и он с колена открыл ответный пулеметный огонь. Две смертоносные «тучи» с угрожающими крестами были уже совсем близко, одна надвигалась прямо на него.

«Чем так подыхать, уж лучше погибнуть с оружием в руках,–твердил он.–Только бы успеть, только бы попасть…»

«Мессер» шел на высоте около ста метров и, как Змей Горыныч, изрыгал из себя беспрерывный огонь. Когда до него оставалось меньше полукилометра, Кондратюк строчил уже более прицельно. И тут самолет вспыхнул и зловеще задымился. К счастью, он дернулся вправо и, сопровождаемый черным густым шлейфом, напоминавшим траурную ленту, медленно, как бы неохотно приближался к земле. Сотни солдат наблюдали эту радостную картину. Когда он рухнул, раздался оглушительный взрыв, и огненные языки пламени взмыли на десятки метров –это был не только приятный сердцу фейерверк, но и торжественный салют в честь победы русского солдата над немецкой громадиной. Другой «мессер» еще продолжал отчаянный огонь, но был уже далеко.

Кондратюк с облегчением выдохнул и тыльной стороной ладони протер сморщенный лоб. В ногах почувствовал сильное напряжение и нестерпимую усталость. Невольно взглянул на сапог и обнаружил, что пуля угодила точно в каблук –видимо, она была последней в пулеметной очереди: иначе следующая непременно поразила бы его. Оценив ситуацию, он даже не успел испугаться, отметил только про себя: «Все же есть Бог на земле… Точнее, на небесах. Но иногда, видно, наведывается на грешную землю». Подбежавшие солдаты обнимали и целовали его, хлопали по плечам и жали перепачканные руки. Ведь некоторым из них он спас жизнь!

Подошли и оживленные офицеры.

– Ну, Григорий, да ты просто герой! Такую махину завалил! –старался перекричать всех командир роты.  –Наповал!

Вскоре откуда-то взялся молоденький корреспондент, с трудом ему удалось уговорить отличившегося младшего сержанта покинуть передовой окоп и сфотографироваться с пулеметом в руках. Потом дотошно расспрашивал: что испытывает солдат в момент встречи один на один со смертью, что толкнуло его открыть встречный огонь?

Так и не добившись внятного ответа, корреспондент домысливал сам. А закончил свои наброски короткой заметки следующими строчками: «И все-таки он подрезал крылья немецкому «черному коршуну», поскольку советский солдат оказался смелее и точнее».

Юркий журналист убежал снимать остатки дымящегося «мессера», а уставший от повышенного внимания Кондратюк завалился в свежий окоп, чтобы хоть немного прикорнуть –заслужил! А очередной бой не заставил себя долго ждать. Немецкая военная машина напоминала мощную стальную пружину, которая под натиском наших войск сжималась по мере приближения к Берлину все сильнее, готовая в любой момент либо надломиться и лопнуть, либо угрожая разжаться и отбросить наступающие силы из своего логова.

Кондратюк не знал, что его представили к высокой награде. А чуть позже ему вообще было не до наград, поскольку вскоре его тяжело ранило в руку и контузило: снаряд разорвался рядом с окопом –вот вам и везение. Больше он ничего не помнил. Последовали тяжелые операции, переезды из одного госпиталя в другой.

Постепенно стала возвращаться память. Почему-то часто вспоминалась родная станица и заплаканное лицо матери. Провожая его в армию, она с безысходной печалью шептала:

– Прощай, сынок.–Он пытался ее успокоить, но безуспешно.–Я знаю, что говорю. Ведь ты уходишь на долгую войну, поэтому мы больше не увидимся.

Ее чувствительное материнское сердце дважды оказалось право –война действительно затянулась, а в 1943 году она умерла от тяжелой, мучительной болезни –не выдержала две похоронки: сначала на старшего сына, а затем на дочь.

Сам Григорий с войной впервые столкнулся на Украине, причем так крепко –лоб в лоб,–что на всю жизнь запомнил, даже контузия не помогла забыть. Вот когда он чаще всего вспоминал о Боге. Теперь-то он признавал, что тогда, в далеком 1941 году, ему далеко было до прозорливой матери, поэтому, как и большинство людей, сильно ошибался. Тогда он спешил быстрее сразиться с врагом. Находясь в пути –а тогда все дороги, кроме беженцев и эвакуируемых заводов, вели за запад –после первых вестей с фронта, в том числе и о тяжелых потерях, он все же был уверен, что война скоро захлебнется и Красная армия раздавит фашистскую гадину. Однако опытные командиры и старослужащие шепотом поговаривали, что она будет затяжной.

Отрывочные осколки памяти вновь и вновь будоражили его туманное сознание, требуя отыскать в закоулках тайников мозга важные эпизоды из фронтовой жизни, которые после контузии считались утраченными навсегда. Григорию пришлось открывать себя вновь, и многому удивляться. Как он ни стремился, а воевать-то ему летом 1941 года и не пришлось. Как же было обидно, когда в Черниговской области вся дивизия оказалась в окружении. Кондратюк побывал и в простых лагерях, и в концентрационных, но шашка его избежала этой участи. Когда он понял бесперспективность прорыва и выхода из окружения, то своевременно закопал ее на опушке леса.

Вспомнился также один унизительный случай. Однажды их трое суток гнали голодными. Когда вели по дороге вдоль поля, некоторые пленные выскакивали из колонны, чтобы ухватить промерзшие буряки, но вместо них получали в спину пули. И все равно голод был сильнее смертельного страха. Обессиленный Кондратюк тоже решился.

«Все. Не могу, пусть лучше погибну»,–сказал он себе и бросился влево, чтобы вырвать из земли буряк. Только ухватился за ботву, как овчарка вцепилась в руку. Подоспели два немца, но не выстрелили. Пригрозив, они прикладами затолкали его в колонну. В благодарность за сохраненную Богом жизнь, даже такую скотскую, он незаметно достал из гимнастерки нательный крестик и поднес его к высохшим от зноя губам. Этот тайный поцелуй придал ему силы и помог на некоторое время забыть о нестерпимом голоде. Правда, прокусанная кисть долго потом болела…

Воспоминания Кондратюка в госпитале прерывались очередными нестерпимыми приступами. Ему казалось, что его безумная от бесконечной боли голова примерзла к рельсам, по которым на бешеной скорости мчится нескончаемый состав, и каждый стук колес на стыках страшно бьет по воспаленным мозгам. Он смыкал веки, сдавливал перебинтованную голову руками, но это не спасало. Тогда подбегала медсестра со шприцем.

– Потерпи, миленький, сейчас будет легче,–успокаивала она.

Однажды бессонной ночью припомнился удивительный эпизод, когда на пыльной дороге он нашел буханку ржаного хлеба. До него прошли сотни пленных, но почему-то только он наткнулся на нее. Сначала подумал, что кирпич, и на всякий случай пнул, но он показался слишком легким. Быстро среагировал и поднял, обтер рукавом и мысленно возликовал: «О, чудо –хлеб!» Тут же отхватил ломоть и не успел отправить в рот, как со всех сторон потянулись дрожащие руки и вмиг растерзали спасительную буханку на куски.

«Возможно, этот нежданный подарок и спас мне тогда жизнь, ведь я от усталости и голода еле ноги волочил. А если бы упал –запросто пристрелили бы! Как тут не верить во Всевышнего и его благие дела?» –размышлял Кондратюк, уставившись в потрескавшийся потолок палаты, напоминавший огромную паутину, а в голове уже торопливо замелькали новые события 1941 года.

Всякое пришлось пережить в плену, чего только не насмотрелся! И демонстративные расстрелы евреев, командиров, коммунистов, и тяжелый физический труд, истощение и жуткий голод, и предательство трусливых подонков, желающих выслужиться. Да, были и такие: одного из них в церкви ночью задушил своими руками. Расположившись на полу и прикрыв глаза, он вдруг услышал шепот:

– Я узнал его.

– Кого?

– Полкового комиссара. Я его хорошо запомнил. Завтра же сдам его немцам: одним красным будет меньше.

– А ты сам-то из каких будешь?

– Из раскулаченных мы, поэтому кровную обиду имеем.

– А может, не стоит? Его же расстреляют.

– Туда ему и дорога. Нам с ними не по пути –нам лучше с немцами: они сейчас власть и наши хозяева.

Уснуть Григорий уже не мог, не давала покоя удручающая мысль: «Откуда же берутся такие? Как же быстро они переметнулись и готовы служить новым хозяевам. И кому –фашистам! И хорошо, что я случайно услышал об этом. Думаю, не просто так, это ниспослано сверху. А значит я должен среагировать на эту человеческую гнусность».

Как –вопросов не возникло, а вот как это сделать незаметно, чтобы пресечь надвигающуюся беду? Народу-то –тьма! Но в самый последний момент возникло сомнение: на что я себя толкаю, ведь убийство –тяжкий грех. А если смолчу, то убьют другого… только за то, что он офицер, комиссар. И как мне потом жить с этим? Вот и выбирай. Вся наша жизнь состоит из грехов и добрых дел. Но нельзя же своей подлостью, продажностью и предательством спасать свою шкуру.

Дождавшись, когда соседи засопели, он перекрестился, осторожно подкрался к кулацкому выродку и, чтобы тот не завопил, предварительно ударил ребром по открытому горлу, затем зажал ему рот и нос –тот даже не сопротивлялся справедливому возмездию. Позже Григорий долго переживал, пребывая в плену тревожных и сумбурных мыслей. Однажды яркой лунной ночью, мысленно оказавшись в родной церкви покаялся перед батюшкой, чтобы всемилостливый Господь отпустить ему этот грех: как-никак а убийство, да еще своего… Но тот быстро вразумил его и облегчил казацкую душу: теперь уже Григорий не сомневался, что предатель никак не может быть «своим» –туда ему и дорога, прямо в ад.

Фашисты заставляли пленных выполнять самую различную работу, поэтому приходилось пилить лес и на болоте укладывать бревна, таскать камни, работать на сахарном заводе, на железной дороге. Дважды Григорий бежал из лагеря, но неудачно: немцы догоняли, били, да еще спускали собак. В последний раз мысленно даже сам себя похоронил. Почти всю ночь пролежал на морозе в застывшей луже крови. Но к утру очнулся, вспомнил о Боге и нашел в себе силы доползти до спящего барака –даже фрицы удивились его поразительной живучести.

Иногда вспоминались и приятные эпизоды. Так, под Харьковом, разгружая снаряды, в одном из вагонов случайно обнаружил странный ящик. Взыграло любопытство: вскрыл –а он оказался доверху набитым наручными швейцарскими часами. Вот чудо из чудес!

– Мужики, сюда,–позвал он пленных сотоварищей.–Смотрите, тут целое состояние!

Решение было принято мгновенно: часы разделили поровну, потом меняли на хлеб –это позволило какое-то время поддерживать силы, а кому-то и не умереть с голоду.

Однажды Григорий уговорил старосту оккупированного села взять его на сельхозработы:

– Ты посмотри на меня: я же деревенский, на любую работу сгожусь. Не пожалеешь.

Тот поддался на уговоры и согласился, нашел документы на имя местного жителя и убедил немцев –не без помощи самогона и продуктов –отпустить его: якобы домой. Став вольнонаемным, физически чуть окрепнув и изучив местность в округе, Кондратюк сбежал. Позже объявился в Одесской области и скрывался в одной украинской семье, помогая старикам по хозяйству. Однако за их дочкой стал ухаживать немец, который изредка наведывался к ней. В один из вечеров он завалился пьяный, родителей не оказалось дома, и озверевший фашист набросился на девушку.

Кондратюк в это время прятался в подполе и слышал, что происходит наверху. Ситуация обострилась до предела, а он, терзаемый сомнениями, не знал, как ему поступить: вылезти –значит выдать себя и подвергнуть реальной опасности… в том числе и хозяев. Но и допустить, чтобы немец изнасиловал девушку, казацкая душа не могла. Кондратюк подоспел вовремя: он буквально стащил с кровати бесштанного немца и в порыве необузданной ярости набросился на него и сдавил горло.

Ее брат Николай, до войны учитель русского языка, скрывался в лесу. Узнав о случившемся, он ночью наведался в родительский дом. Семейное совещание было коротким, решение созрело мгновенно. Кондратюк вместе с ним увезли труп в лес и закопали. Возвращаться в деревню было опасно, и беглый военнопленный остался с Николаем. Но казак-пулеметчик не мог оставаться без привычного для него оружия. Вскоре ему представилась возможность завладеть им. Ранним утром, как обычно, он отправился за водой. На опушке в окопе приметил спящего немца. А когда увидел еще и пулемет, удержать себя был просто не в силах –руки так и зачесались. Поэтому принял мгновенное решение напасть на устроенную фрицами засаду. Подкравшись, он вонзил немцу нож в спину –тот только хрипнул во сне и замертво повалился.

– Пулеметчик не может жить без пулемета,–просиял Кондратюк, а при встрече с партизанами рассказал о случившемся и с гордостью продемонстрировал свою грозную добычу.

Позднее он не раз использовал трофейный пулемет в деле, а немцы на себе испытали его точность и убойную силу.

Военные воспоминания перемешивались с неприметными больничными буднями. И все же время в переполненном госпитале тянулось медленно, а мучительные бессонные ночи казались бесконечными, они словно замораживались и застывали на месте. Боль и тяжелые мысли снова и снова возвращали его в прошлое, а казацкая душа требовала воли и простора. С помощью санитарки он с радостью вырывался из тесной и душной палаты и спускался вниз. Во дворе находил укромный уголок и расслаблялся: потом медперсонал с большим трудом загоняли его в палату. На свежем воздухе и ласковом солнце он обретал уверенность, что целебное слово божье и сама весенняя природа помогут ему быстрее встать в строй.

В один из воскресных дней вспомнился эпизод, когда Красная армия уже стремительно наступала. Казалось, что немцы панически бегут и пребывают в жуткой растерянности, однако технику они все равно не бросали: заглохшие и застрявшие в грязи танки тут же взрывались. Партизаны все чаще выходили из леса и совершали дерзкие рейды в тылу противника. Во время осенней вылазки Кондратюк наблюдал за колонной автотехники. Одна из машин застряла прямо на опушке, и немцы с криками толкали ее.

– Настала пора в очередной раз воспользоваться трофеем,–обрадовался Кондратюк.

Его послушный пулемет заговорил отрывисто, но точно, и отважный партизан не жалел на врагов патронов.

А вскоре настал долгожданный день. Жители с радостью встречали наши войска. Партизаны тоже ощущали себя победителями и освободителями этих мест, взволнованный казак испытывал приятные чувства: наконец-то он отыщет свою часть и вместе со своими боевыми товарищами продолжит воевать не подпольно и внезапными набегами, а в составе регулярной армии. Первым делом он ринулся в те края, где покоится его шашка. Отыскал свой тайник и высвободил из земельного плена семейную реликвию: с ней на душе сразу полегчало. Вот теперь можно и в бой! В тот же день явился в штаб стрелкового полка, расположившегося неподалеку, и после доклада попросил командира зачислить его в свои ряды. Однако на деле все вышло иначе: и настали для рядового Кондратюка далеко не простые времена, насыщенные новыми испытаниями и обидными подозрениями, поскольку пришлось пройти «22 хаты», где его допрашивали, требовали подробных объяснений, дотошных пояснений, уточнений. Тяжко было на душе, каждый день приходилось обращаться к Богу, чтобы он вразумил неверующие головы особистов, чтобы с него сняли все нелепые подозрения в измене Родине. Пока проверяли, работал на железной дороге. А вскоре его ждала штрафная рота из девяноста человек и новые бои на самых опасных участках передовой. И каждый из них отличался от других. Кондратюк провел в постоянно пополняемой роте смертников почти год, потом его перевели в другую роту, где смерть проявляла свирепую беспощадность. Вот так в тяжелых боях он оправдал оказанное ему доверие и заслужил почетное право не только воевать, но и погибнуть в числе самых первых. Однако к таким тяжелым условиям и опасности ему не привыкать, и со своим неразлучным другом-пулеметом он всегда был на переднем крае. А разлучило его с ним нелепое ранение. И случилось это в самом конце войны. Лечился долго, но все же встал на ноги и вопреки мнению некоторых врачей разработал левую руку. Его признали годным, в армии он прослужил до 1947 года.

После демобилизации в свою станицу не поехал –из родных там никого не осталось. Неугомонный дед в 1941-м подался в партизаны и сложил свою храбрую голову в одном из неравных боев, а отец погиб от шальной пули во время речной переправы. Оставшиеся в живых братья и сестры разъехались кто куда, там и осели. Проклятая война всех разбросала, а кого-то беспощадная смерть прибрала. Один Григорий остался, на душе так тошно –аж душу наружу выворачивало. В таких ситуациях нельзя быть одному. И тогда он навестил своего фронтового товарища, проживавшего в раздольной станице на Дону: казаки друзей в беде не бросают. Да и люди там понравились: дружные, работящие и певучие. Сообща поставили избу, и зажил уставший от войны казак в новых краях, где его как родного приняли не только добродушные соседи, но и чудесные луга, леса и полноводная река. А какие там оказались девицы-красавицы с голубыми, как небесная синь, и карими, как южная ночь, глазами –любую выбирай. Но больше всех приглянулась ему одна, да и он сразу стал ей люб. По казачьим обычаям сыграли пышную свадьбу, появились дети, и семейная жизнь наладилась.

Всю жизнь Григорий проработал механизатором и всегда был передовиком производства. Родные и семья гордились его трудовыми победами, а он был доволен, что вырастил троих детей: порядочных, честных и заботливых. В дни юбилеев и в непогоду, когда начинали ныть раны, он невольно вспоминал, как фронтовыми дорогами прошагал Польшу, Венгрию, Австрию, Румынию, Германию, Чехословакию… О той страшной войне напоминали также внезапные известия о смерти боевых друзей. А сама война и все эти послевоенные годы о нем тоже не забывали. Однажды раздался звонок, и последовало неожиданное приглашение в райвоенкомат. А вскоре в торжественной обстановке в местном Дворце культуры ему вручили орден Красной Звезды –за сбитый на Одере самолет –и два ордена Отечественной войны первой и второй степени. Вот так через двадцать пять лет награды нашли своего скромного героя! Они добавились к прежним боевым, а также трудовым, которые гордо и ярко горели на его груди в праздничные дни, потому что солдат –всегда солдат: в бою и в труде! А казак –всегда казак, независимо от того, где он находится: на фронте или в тылу.

Дома сияющий Кондратюк нежно поцеловал смущенную жену-казачку и вложил в ее мягкую теплую руку новые боевые ордена:

– Война в далеком прошлом, а жизнь продолжается. Это тебе, мать, награда за троих детей! Я так решил: носи –заслужила.

– Разве что дома. И на том
спасибо.

Сколько десятилетий минуло с военной поры, да и самого героического деда уже не стало, но осталась семейная память, которая вечно будет жить в наших сердцах: моем, детей и внуков. Потому что она святая. Ведь он прожил долгую и яркую жизнь. С детских лет был пронизан православных духом и часто повторял: «Казак без веры –не казак». Григорий Кондратюк никогда не лукавил: с Богом жил, выживал, побеждал и умирал. Несмотря на плохое зрение, в последние месяцы он взялся перечитывать «Тихий Дон» Шолохова. Закончив последнюю страницу, он с радостным оживлением захлопнул книгу и воскликнул: «А ведь этот роман в том числе и про меня».

К сожалению, его фронтовая папаха где-то затерялась в уличных или лесных боях моих шустрых внуков-казачат, а вот боевая шашка –наша семейная реликвия, прошедшая три войны,–по-прежнему торжественно висит на почетном месте, посредине ковра. И хочется надеяться, что моим правнукам и праправнукам не придется ее вынимать из ножен, чтобы пустить в ход, защищая свой дом, станицу, край и Отчизну. И пусть она станет вечной семейной гордостью одного казачьего рода, а героические легенды о ней и ее обладателях будут передаваться из поколения в поколение.