ЖУРНАЛ «КАЗАКИ»

ЛЮБО, АТАМАН!

Игорь Чернов,

член Союза журналистов России,
г. Рязань

Долгие поиски неразлучных наперсниц не стали напрасными: в дальнем углу Кунсткамеры, среди безумных диковин, истлевших в прах мундиров, позеленевших монет и костей неведомого происхождения Екатерины наконец-то обнаружили в большой стеклянной емкости заспиртованную головку очаровательной фаворитки Петра Великого – фрейлины Марии Гамильтон. Вдоволь налюбовавшись красотой изменщицы и по достоинству оценив вкус покойного государя, Екатерина II и Екатерина Дашкова приказали похоронить голову, за отсутствием всего остального, по-христианскому обычаю. А древний шотландский род Гамильтонов, известный еще Иоанну Грозному и с годами плавно превратившийся в обширное русское семейство Хомутовых, упрямо продолжался на русской земле.

Его гордостью стал Михаил. Вначале – восьмилетний паж при Дворе Его Императорского Величества. Потом, естественно, камер – паж. Корнет, ускоренного нашествием Наполеона выпуска, в 17 лет впервые надевший кивер с белым султаном и вскоре награжденный золотой саблей с надписью «За храбрость». Ловелас. Игрок. Генерал от кавалерии. Благоустроитель Новочеркасска и первый назначенный атаман Всевеликого Войска Донского. Не многовато ли для одного? История категорична и несговорчива: в самый раз! Если, конечно, речь идет о Михаиле Хомутове, уроженце Зарайского уезда Рязанской губернии.

Ментор гения

Конечно, отчаянный боевой офицер мало походил на воспетого Гомером наставника Телемаха, сына вечного скитальца Одиссея, но не зря же юный лицеист Саша Пушкин именно так именовал впоследствии Михаила Хомутова, своего учителя в гусарских доблестях. Он не раз тайком сбегал из упорядоченного лицейского мира в лейб-гвардии Гусарский полк, квартировавший тогда в Царском Селе, и изумленными очами наблюдал за калейдоскопом совсем иной жизни: удалыми пирушками, грациозной слаженной выездкой и лихой вольтижировкой, полными надежд баталиями за зеленым карточным сукном и слушал разговоры взрослых о тайных дуэлях чести. Когда же подлая пуля настигла самого поэта, то именно из Гусарского полка, отмеченного за доблесть 21-ой серебряной трубой, пошли гулять по России мятежные стихи Лермонтова, служившего тогда под началом генерала Хомутова. Стоит ли уточнять, что элитарная часть долго бурлила от праведного гнева и желания отомстить. Валентин Пикуль так описывал те горькие дни русской славы и наемного бесчестия: «Офицеры Хомутова, побывав на военном суде, который разбирал дело Дантеса, так обрисовали его поведение: «Бульварная сволочь со смазливой мордочкой и бойким говорком бабника. Сначала он, решив, что его засекут где-нибудь впотьмах нагайками, так растерялся, что бледнел и дрожал как осиновый листочек. А когда понял, что Россия его в живых оставит, так захорохорился, что имел наглость заявить, что таких поэтов, как Пушкин, в Париже у них с дюжину сыщется… Дать бы ему хорошую плюху за нахальство, с каким он оплевал хлеб да соль русские!»

Многие считали, что после стихов Лермонтова Дантес просто обязан послать их автору вызов, но предположения оказались зряшными: кавалергард предпочел отмолчаться.

Михаил Григорьевич стал командиром знаменитого полка в 1833 году, когда еще не закатилось солнце русской поэзии», да и Лермонтов только оттачивал вещее перо, в душе отчетливо прозревая неотвратимость своего скорого ухода. Служба шла неспешным аллюром, сопровождаемая неизменными спутниками беспечной юности: озорством, незлобивыми розыгрышами и бесконечными романами сплошь со счастливым концом. Когда к командиру являлись жалобщики, даже высокопоставленные, Хомутов только разводил руками: «Да что с них взять, с этих гусар, кроме долгов?» Он и сам не раз терпел обиды от сослуживца Лермонтова, его родственника по линии Столыпиных по прозвищу Монго. Тот по случаю завел себе здоровенную псину и обучил ее сразу после каждой команды командира выскакивать из кустов и нещадно трепать за хвост генеральскую лошадь. Конечно, Михаил Григорьевич прекрасно знал, кто срывает полковые занятия, но должных суровых мер к бедокурам не принимал. Одно слово: гусары… Они ведь как дети малые, право слово! Зато какие храбрые и талантливые! Прямо не полк, а цветник российской словесности!

Вообще порядки в лейб-гвардейском были вольные. Напомнит, к примеру, генерал господам офицерам о предстоящих учениях, а они ропщут:

– Ваше превосходительство, но завтра же премьера новой оперы!» Нам бы не в седла, а в кресла партера усесться надобно!

– И то правда, господа! Как я мог забыть о «Фенелле» – ума не приложу. Весь Петербург уже месяц, как о ней только и говорит! Вы правы: искусство вечно, а муштровка обождет, чай, не впервой!

Прекрасно образованный, отменно знавший несколько языков, генерал ведал, что говорил. Он все последующие годы дружил и переписывался со многими деятелями российского искусства. Никто из знакомых не удивился, когда Михаил Григорьевич вышел в очень большие чины и, будучи обласкан государями, счастлив в любви и картах, завел в своей атаманской канцелярии, среди прочих и разных, особую должность адъютанта по вопросам современной литературы. А как иначе? Генералу от кавалерии должно во всем соответствовать немалому чину, быть, так сказать, в курсе не только разведки с контрразведкой, фуража и хода размежевания донских степей, но и книжных новинок. Нет, не зря его баловники и красавцы, гордость армии при расставании с любимым командиром вручили ему вскладчину дар поистине бесценный: неповторимое собрание гусарских портретов тонкой и меткой кисти живописца Клюндера. Они знали, чем угодить генералу.

Так уж сложилось: почти никто не знает, что родной брат Михаила Хомутова, Сергей, тоже участник войны 1812 года, «за ранами» постоянно пребывавший в своей ярославской деревеньке, в меру своего нездоровья успешно занимался в захолустье литературными трудами. Его «Дневник свитского офицера», повествующий о заграничных походах 1813 года, известен всем серьезными историкам, а вот судьба его автора – увы…

Не угадали, господа!

Новое назначение Михаила Григорьевич растревожило не только армейские верхи. – Не иначе, от почти миллионных долгов надумал скрыться, – злословили генеральские недруги. – Казаками из казенного присутствия не очень-то покомандуешь, – вторили им скептики. – С их бесшабашными атаманами может только новый Стенька Разин совладать, помяните мое слово!

И все же император прекрасно понимал, что делал, когда подписывал высочайший указ о назначении Хомутова начальником штаба разудалого казачьего войска. Николай I располагал достоверными сведениями, что не все ладится на отнюдь не тихом Дону – устал нынешний атаман, Максим Власов, чутье и волю утратил. Учитывал государь и то, что чужака казаки на дух не примут! Молвит войсковой круг «Не любо!», и никаким указом потом вольную народную волю не отменишь! На одно лишь рассчитывал государь: не могут лихие рубаки не уважить генерала, который, наравне с их отцами и дедами, отчаянно дрался с французами, турками, немцами, румынами и прочими врагами святого Отечества во всех важных битвах войны 1812 года и многих иных баталиях последующих лет и зим! Так оно и сталось! Не пришпоривая норовистое время, новый начальник штаба старательно вникал в жизнь Войска Донского, словно скрытую боевую вылазку проводил: сторожко и с оглядкой взад. Он постоянно, при каждом удобном случае, восславлял доблесть престарелого боевого атамана Власова, всемерно чтил войсковые традиции и обычаи. Да и как не гордиться таким вожаком, когда лишь в одной из сумасшедших былых атак получил он 7 (!) опасных ран, но из боя не вышел!? И потихоньку оттаяли суровые сердца казачьи! Одобряли станичники и то, что новый начальник сразу не в небогатый войсковой кошель полез, а поселился с почтенной супругой в обыкновенной хате, где полы, чему весьма дивились современники, были настелены вровень с вечно пыльным тротуаром. Он прожил здесь, несмотря на непрестанное ворчание дражайшей половины, ровно 23 года, вплоть до нового назначения.

Между прочим, не оправдались чаяния тех, кто предполагал при провожании Хомутова к казакам, что для латания личных финансовых прорех Михаилу Григорьевичу будет достаточно весьма недолгого времени. Увы, немалые долги, висевшие на родовом поместье в селе Нижний Белоомут Зарайского уезда, так таковыми поначалу и оставались. Атаман гасил их то наградными изрядными суммами от щедрот государевых, то доходами от нескольких иных поместий. Одно из них располагалось в Пронском уезде Рязанской губернии. А войсковая казна не только не отощала – пополнилась изрядно за годы хомутовского командирства. Гусары, они ведь тоже люди. Как правило, люди долга, слова и чести. Ветераны полка долго потом вспоминали за чаркой жженки, как завидев толпы голодных и оборванных румелийских беженцев, во все лопатки удиравших от ужасов войны в таинственную Россию, Хомутов не раздумывал ни минуты.

– Эй, казначей! Сколько там у нас осталось? Да не в полковой, дубина, а в моей личной казне? Оставь на расходы самую малость, чтоб самим с голоду не подохнуть, а остальное раздай этим несчастным! Без тебя знаю, что им обещана государева помощь, но когда-то она еще поступит, а есть каждый день охота! И не мешкай, любезный, а то хуже будет! Будущие россияне должны быть сыты, одеты и обуты и слегка хмельны! А деньги – это лишь навоз. Нынче нет, а завтра воз!

Об очередном неординарном поступке гусарского генерала стало известно императору, и он выразил Хомутову свое высочайшее благоволение, одно из многих в долгом формулярном списке Хомутова. Нет, что ни говорите, а «жандарм Европы» умел ценить «души прекрасные порывы». Он ведь, помните, и пушкинские посмертные долги погасил, не особенно этот поступок афишируя. Наверно, и у царей тоже в сердцах всякого понамешено: и от Бога, и от лукавого…

Круговорот
забот насущных

Максим Власов был последним выборным атаманом, а Хомутов оказался первым атаманом, назначенным свыше! И ничего! Когда «за смертью» Власова пришел государев указ о его преемнике, он был воспринят как нечто вполне естественное. Кому ж еще вручить знаки атаманские: пернач и насеку? Только, разумеется, дорогому Михал Григоричу!

Почти четверть века хомутовского атаманства были отмечены непрестанными заботами о казачьем благе, точнее, о его возрождении. Да и гордости казачьей – тоже. К примеру, однажды выяснил наказной атаман, что вместо бесчисленных когда-то табунов ко времени приезда на Дон Хомутова оставалось лишь по трети скакуна на каждого станичника. Срамота, да и только… Случись неладное, Всевеликому Войску пришлось бы не привычной неотразимой лавой на супостата накатываться, а подобно инфантерии – пешком наступать! Благодаря решительным и толковым действиям, вскоре одной заботой в степи у Хомутова стало меньше. Теперь предстояло заняться улучшением породы, и это тоже удалось ему в полной мере – резвее и много выносливей стали знаменитые когда-то на весь мир донские кони. Или взять деликатный вопрос: большинство жителей казачьей столицы страдали из-за дурной речной воды желудочными и кишечными недугами. Как говорится, то понос, то золотуха. Тряхнул атаман мошной, и пришла из двадцативерстной дали в Новочеркасск вода ключевая, целебная и студеная. Хомутов заботился о недужных и увечных стариках, в городе открыл Мариинскую женскую гимназию, в станицах – школы и училища, справедливо полагая, что образованный и имеющий профессию человек уже для общества не потерян. Хомутов мостил булыжником мостовые, строил роскошный Дворянский клуб, сверкавший потом электрическими огнями и оглашавший окрестности вальсами и мазурками. Те же, кому места в высшем казачьем свете не досталось, с энтузиазмом прогуливались по аллеям прекрасного городского сада, между фонтанами, скамейками и цветниками. Здесь чужими были только пьяницы –выпивох в городской сад не пускали ни под каким предлогом, будь у них хоть вся грудь в крестах!

Когда у въедливого атамана хватало времени на все – одному Богу известно! Хомутов, сам великий грешник, любил и с офицерами в картишки переброситься, и донских прелестниц навещать не забывал – ходок Михаил Григорьевич был известный еще с гусарской поры. Его недолгий отдых длился лишь до первых петухов, не долее. Просителей генерал принимал в любое время суток. Атаманша, ненаглядная Катерина Михайловна, в девичестве Демидова, ему прощала все (любила, наверно, очень), кроме убогого жилища. Конечно, искренне уважаемому командиру служивые любые хоромы поставили бы мигом, только намекни, а Хомутов все никак не мог заставить себя взять войсковую копейку. Неловко это, господа. Стыдно даже!

При всех своих отдельных недостатках атаман был весьма набожен. Возможно, именно поэтому лишь ему удалось с третьей попытки достроить Новочеркасский собор, дотоле дважды по разным причинам разрушавшийся.

На закате

Налаженная экономика Донской области, где год за годом каждое атаманское лыко ложилось в нужную строку, где один всесторонне обдуманный проект волок за собой следующий, давала добрые всходы. Жизнь помаленьку налаживалось, и пришел наконец-то миг, когда Михаил Григорьевич смог отдать давний долг офицерской чести. Встретившись по случаю с прославленным скульптором Клодтом, атаман уговорил ваятеля за недорого создать памятник своему великому предшественнику – атаману Платову. И казаки это тоже оценили в полной мере! Долгие годы стоял бронзовый герой на виду у всех, перед зданием Дворянского клуба в Новочеркасске, пока не приказал его уничтожить ненавидевший все казачье Троцкий. Лев Давыдович. Вместо атамана на том же месте поставили скульптуру Ильича.

Но задолго до новой русской Смуты атаман Хомутов, участник всех памятных сражений, кавалер всех важнейших русских орденов заскучал. Устал, наверно. Из трех любимых сыновей, до воспитания которых у Михаила Григорьевича никогда не доходили руки, в живых остался только самый смирный. Тоже Михаил – последняя надежда на продолжение рода. Двое других ушли до срока. Упав нечаянно с высоченных качелей, погибла единственная дочка, красавица и любимица. Отмену крепостного права генерал не принял, предпочитая новациям хранящий порядок дедов и прадедов деспотизм. С недобрыми ветрами общественных перемен он так и не смог свыкнуться, и поэтому император отправил ветерана на покой – в Государственный Совет, в шитый золотом мундир, в теплое кресло и покойное забытье заслуженного отставника.

Хомутов добился всего, о чем мечтал когда-то. Он стал генералом от инфантерии и генерал-адъютантом, далеко обогнав в чинах покойного папеньку, всего-навсего генерал-лейтенанта. Он оставил о себе добрую память. Об одном жалел старый гусар – прежней силы в руках не стало, не взмахнуть ему более со свистом острой саблей, да и темный мех на воротнике выцветшего ментика очень густо сединой осыпало. А в остальном – все ничего, господа! Все, как и быть должно.