PDF версия
HTML версия
У БОГА
ВСЕ ЖИВЫ
К 75-летию ИВАНА ПОДСВИРОВА
Гарий Немченко
Москва-
Краснодар-
Майкоп
Среди своих пожелтевших от времени бумаг наткнулся на давно позабытую. На заре «перестройки» предлагал руководству Союза писателей России созвать съезд казачьих писателей. Именно так: съезд!
Вчитался в приложенный список имен и горько вздохнул. Были живы «три Анатолия»: маститые прозаики Знаменский, Калинин, Ткаченко. Здравствовал озаривший свои романы высокой поэзией терский колосс Андрей Губин. По прежнему один эпос за другим перетолковывал с национального языка на русский матерый сибирячище Анатолий Преловский, сам постепенно уходивший в советский эпос. Еще не замерли крылатые перья донского упрямца Бориса Куликова и вальяжного «семиреки» Владимира Цыбина. Только что подписал мне свой новый сборник шагнувший теперь в классики кубанец Юрий Кузнецов: «На казачью дружбу!»
Чем, правда что, — не съезд?
Около семидесяти фамилий беззаветных ревнителей особого на Руси во все времена уклада и норова.
Собрались они теперь там, на небесах? О чем беседуют?.. Какими словами поминают нас, оставшихся пока жить на грешной низменности?
И еще. А вдруг хотя бы они с неубывшим интересом заметили выход удивительной книжки одного из тех, чья фамилия тоже значится в чуть ли не предосудительном до сих пор «казачьем списке»?
Мало сказать: среди живых значится. Среди самозабвенно, радостно и плодотворно работающих… Думаете, таких уже не осталось?
Но ведь остался пока Божий мир вокруг, а они такая же неотделимая его часть – как солнце, ветер, трава на берегу реки, дерево с птахами. За которое ночью цепляются якобы глухие облака, только что слышавшие шепот в другом краю…
Иван Подсвиров, Иван Григорьевич, уроженец станицы Кардоникской, что в Карачаево-Черкесии, родовой кубанский казак, доказывает эту неотделимость, эту космическую слитность, своим высокохудожественным, мудрым исследованием «Первые и последние». Литературные жанры, переплетаясь, удачно живописуют сложную картину бытия художников в искусстве. Очерки, воспоминания-размышления из этой книги или, если изящества пожелаете, эссе, все не выходят у меня из головы. Соединившись теперь в сознании с дорогими душе фамилиями из сохраненной, давно пожелтевшей бумаги личного архива, они наводят на спасительную мысль о бессмертии дела, которому служим или, во всяком случае, служить пытаемся.
Позволю себе процитировать строки из собственного очерка о Викторе Петровиче Астафьеве: «Царь-писатель». Он просто не мог у меня не родиться после прочтения «Первых и последних»:
«Посреди разговора Ваня Подсвиров однажды спросил: а знаешь, мол, что Виктор Петрович Астафьев – казак? Разве я тебе никогда не говорил?!»
И правильно делал, что не говорил.
Он писал.
«В тот же день (речь идет о давнем семинаре молодых литераторов, участником которого был и Подсвиров – Г.Н.) Виктор Петрович неожиданно зашел ко мне в номер и подарил с теплой надписью книгу своих повестей. Устало опустившись на стул, поинтересовался: «А ты хоть читал меня?» Я ответил – читал, и многие его вещи считаю лучшими в современной литературе. «Не перехвали, – сказал Виктор Петрович. – А что тебе показалось интересным из моих вещей?» Не раздумывая, я назвал повесть «Стародуб». Колоритные типы, натуральный язык, мощный, не всеми угадываемый подтекст…
«Вишь ты… – с заметным удовлетворением произнес Астафьев. – Моей жене, Марье Семеновне, тоже больше всего приглянулся «Стародуб». Я же охладел к этой повести, наверно, устарел… Не все удалось отстоять, кое-что надо бы восстановить, некоторые делянки перепахать. Да все некогда, и рука не налегает. Я ведь чалдон, а чалдоны все ленивые, медленно запрягают», – добавил он с добродушной хитрецой.
«Я думал, вы из казачьего рода, – сказал я. – В вашем русско-сибирском языке немало казачьих слов и выражений».
«Мои пращуры, рассказывала мне бабушка, из донских казаков Астафьевых, – вдруг признался Виктор Петрович. – Я же вконец осибирился, не выяснял пока свое родословие. А надо бы!»
Позднее в исторических записках о запорожских и донских казаках я не раз встречал фамилию Астафьевых, возможно, предков Виктора Петровича, – продолжает повествователь. – Пусть этим выяснением займутся краеведы, исследователи творчества писателя. Хотя не подлежит сомнению: характер у Виктора Петровича истинно казацкий – взрывной, настырный (если что задумал, никто его не остановит) и одновременно добродушный, отзывчивый на все хорошее».
Интересующая нас «казачья» тема у Ивана Подсвирова на этом вроде бы заканчивается. Хотя на самом-то деле: ну, как она может «закончиться», если за семью печатями хранится у каждого в генетической памяти?.. Недаром «печати» эти находятся нынче под самым пристальным вниманием умельцев-биохимиков. Наверное, страсть им хочется узнать, что под ними – будто приказ дан: необходимо. Срочно!
«Писатель – одинокий зверь, добровольно загнавший себя в ловушку собственных иллюзий, страсти самовыражения, – пишет Подсвиров далее в своих записках «Война и мир Виктора Астафьева». – Иногда выходя из нее, он общается с людьми, выступает на каких-то мероприятиях и вечерах, пьет и веселится, как все, но ему уже не выбраться из коварной ловушки, из своей золотой клетки. Внешне он вроде бы выбирается, общаясь с народом, и все же созданный им уединенный мир ни на минуту не оставляет его. Побывав на свободе, насладившись обыкновенными земными радостями, он опять испытывает смертельную скуку, рвется назад в свою клетку-ловушку. Об этом Виктор Петрович поведает: «Как-то жена мне сказала: «Ты уже трое суток со мной не разговариваешь!» В самом деле, трое суток! Когда пишу, не замечаю время, оно у меня свое. Там, в будущей книге, свои миры, там у меня любовь, там женщины другие ходят. За письменным столом, бывает, не видишь смены дня и ночи, не то что про жену – про себя забываешь. Вот и каешься потом».
Я понимал Астафьева, который, несмотря на всяческие приглашения, не хотел селиться в Москве и, навещая ее по делам, повстречавшись в столичных квартирах с друзьями, потолкавшись в редакционных прокуренных кабинетах и коридорах, поспешно уезжал «отдышаться в провинции», где жил после работы в «Чусовском рабочем» Пермской области, – поначалу в Вологде, потом в Красноярске… Он был художник-одиночка и чувствовал себя как рыба в воде в домашней атмосфере, в соседстве с природой. Я не докучал Виктору Петровичу письменными излияниями, наверное потому, что в семидесятые годы сам угодил в «ловушку», только орловскую, и был очень доволен затворничеством.
Думаю вот: может быть, «затворничество» в отношении себя Подсвировым мягко сказано? И сегодня это превратилось для него в самый настоящий, на монашеский похожий затвор?.. Который спасает нынче не столь многих, но крепких еще, слава Богу, писателей старой школы, в тех или иных тусовках мало когда, а то и вовсе не участвовавших.
Более того!
Как-то, лет тридцать назад, я на кавказский манер обнял старшего своего «закадыку» (это его слова о братских наших отношениях), уже очень пожилого тогда Аскера Евтыха, великолепного русского прозаика, «Большого Черкеса», классика адыгейской литературы, по разным грустным причинам ушедшего в затвор еще при советской власти… Обнял его, и он, опороченный и преданный завистниками великий страдалец, печально улыбнулся: «А знаете, почему на Кавказе так друг дружку приветствуют? Ладонью проходятся по спине и чуть сбоку?.. Щупают, нет ли оружия!»
Так вот, может, когда рядком сидели и слушали хор «Казачий круг» в музее Н. В. Гоголя, мне стоило ненароком задеть бочок Ивана Григорьевича? А то, и правда что – ведь мы с ним тоже кавказцы! – пятерней по вязам скользнуть?
Кинжала под одеждой, убежден, у него точно нет. Но у некоторых из наших соотечественников, бывало раньше, скрывались под рубахой тяжкие вериги ревнивых хранителей державности и отчей веры.
Чтобы в полной мере понять, о чем толкую, надо, конечно, прочитать «Первых и последних». На страницах этой книги прямо-таки виден отсвет духовного подвижничества. Дело удивительное: ясное отражение духовного благородства лежит на ликах старших коллег-писателей, с кем довелось Подсвирову общаться, дружить, а то и быть в достаточно близком родстве. Одно то, что кроме Астафьева он вернул в казачий – всамделишный! – реестр еще недавнего любимца «общесоюзного читателя», землепроходца Григория Анисимовича Федосеева, уже дорогого стоит. Вспомните, кто сможет, знаменитую трилогию этого, тоже якобы окончательно «осибирившегося» сурового романтика – «Злой дух Ямбуя», «В тисках Джугдыра», «Смерть меня подождет» и повести «Последний костер»!
Но суть не только в старшей «пишущей братии»: знак искупительного страдания и доблести присутствует почти на каждом, кто только упомянут в бесстрашном, как душа распахнутом повествовании нашего Затворника.
В собственной моей судьбе так сложилось, что стоял у истока энциклопедии «Казачество». Потом, занятый другими делами, от участия в ней, к большому сожалению, более того – к стыду, устранился. И когда в 2003 году она вышла, чуть ли не с ужасом обнаружил, что литературная ее часть, как говорится, хромает на обе ноги.
– Прости, Ваня, – пробовал повиниться перед Подсвировым. – И Андрея Губина с «Молоком волчицы» нет, и твоя «Касатка» до «Энциклопедии» так и не долетела… многих нет! Может, в надежде на переиздание нам стоило бы хорошенько об этом поразмышлять? Собрать литераторов не «сбоку припека», а кто на самом деле родился и остался истинным казаком в прозе, поэзии, краеведении… и в поступках!
– А я над этим давно думаю, – буднично сказал Подсвиров. – Я попробую…
В неспокойное наше переменчивое время каких только разговоров не услышишь, о каких только грандиозных проектах не узнаешь… Признаться, за другими делами я даже подзабыл об этом нашем разговоре с Иваном.
А он надолго засел за тяжкую, посильную не всякому научному коллективу работу…
Только и остается надеяться на этих надевших на себя тяжкие вериги затворников, пытающихся спасти и казачье знание, и – честь казачью.
По себе знаю, как непросто наше вроде обычное «совместительство». Собственные полеты в неизведанную страну творчества и параллельный разбор чужих полетов: по-сыновьи дружелюбный, как в «Первых и последних», и профессионально скрупулезный.
Или в том-то и штука, что слово «чужой» тут не подходит.
И та, и другая часть взаимопроникающей литературной работы Ивана Григорьевича Подсвирова освящена не только духом братства, но и высоким пониманием заповеди: «У Бога все живы».
Пусть же все его герои остаются живыми и для нас. Страдальцы-предшественники и удачливые современники – неординарные писатели из «Первых и последних»: Владимир Солоухин, Андрей Губин, Константин Симонов, Борис Можаев, Евгений Носов, Григорий Федосеев, Евгений Горбов. И, конечно, неукротимый Владимир Максимов. Не принятый «демократами» после своего возвращения с «гостеприимного Запада», но понятый своей незабытой южнорусской и приокской родиной.
В горных высях он тоже порадуется удивительно чистым и глубоким, откровенным книгам Ивана Подсвирова: не только высокохудожественному и по-философски мудрому исследованию, но и чистой, как родник в горах, такой же прозрачной прозе в недавно вышедшем на Северном Кавказе, в Пятигорске, сборнике «Житие в эпоху перемен»: «Повести и рассказы. Из неопубликованного и забытого». В этой книге писателя воссоздается подлинная атмосфера ушедшего времени. Перед нами возникают забытые краски минувшего, разные характеры и лица «родных людей», колоритные образы «новых русских», мятущихся между добром и злом. Современным читателям, кто пытается глубже понять настоящее и прошлое, будет полезно узнать многое из того, что предваряло «смену вех» в эпоху социальных перемен. Не в поздних реконструкциях, как это поспешно делают иные литераторы и киносценаристы, а с натуры, по живым следам исторических событий. Признаться, я по-прежнему верю и надеюсь, что всестороннее познание народной жизни в условиях смуты способно хоть в какой-то мере уберечь думающих соотечественников от повторения одних и тех же горьких ошибок.
А то, что названные мною твои книги, постарались не заметить на нашей низменности, нам ведь, дружище Иван Григорьевич, уже и не привыкать…
ПОДСВИРОВ ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ
Родился 12 сентября 1939 года в станице Кардоникской Ставропольского края.
После окончания школы учился в железнодорожном училище в Минеральных Водах, служил в рядах Советской Армии. В это время появляются его первые статьи. Любовь к литературе приводит Подсвирова на факультет журналистики МГУ. Работал литературным сотрудником в газетах, сначала в Черкасске, затем,
с 1968 года, в Орле, в газетах «Орловский комсомолец» и «Орловская правда». Орел для Подсвирова как писателя стал второй родиной.
В 1980 году принял участие в работе V съезда советских писателей РСФСР. В 1981–1982 годах был ответственным секретарем Орловской писательской организации, затем – спецкором «Советской России», «Правды», «Российской газеты». Позднее – заместителем главного редактора «Подмосковных известий».
В 1972 году в Москве, в издательстве «Современник», выходит его
первая книга – «Танец на белом камне». Затем в Москве и Туле вышли в свет: «Шаги к перевалу»(1976), «Сто лет любви»(1974), «Завтра-первое сентября»(1976), «Погоня за дождем»(1978), «Касатка»(1979), «Не было печали», роман
«Красные журавли»(1981), книга публицистики «Орловский характер».
Живет и работает в Москве.
Лауреат Пушкинской премии Московской писательской организации
СП России (1996).
Член Союза писателей СССР с 1973 года.
